Стих марина цветаева мой милый что тебе я сделала: «Вчера ещё в глаза глядел…» Марина Цветаева: читать текст, анализ стихотворения

Первые годы жизни Марина много времени проводила в Тарусе.

Так получилось, что Марина с мамой часто жила заграницей, поэтому свободно говорила не только по-русски, но и на французском и немецком языках. Более того, когда маленькая шестилетняя Марина Цветаева стала писать стихи, то сочиняла она на всех трех, причем больше всего – по-французски.

Образование будущая знаменитая поэтесса начала получать в московской частной женской гимназии, а позднее училась в пансионах для девочек в Швейцарии и Германии. В 16 лет она попробовала прослушать курс лекций по старофранцузской литературе в парижской Сорбонне, но обучение там не окончила.

Когда поэтесса Цветаева начала публиковать свои стихи, она стала близко общаться с кругом московских символистов и активно участвовать в жизни литературных кружков и студий при издательстве «Мусагет».

Весной 1922 года Марина Цветаева добивается разрешения эмигрировать из России и отправиться в Чехию, куда несколько лет назад бежал ее муж, Сергей Эфрон, служивший в рядах Белой армии, а теперь обучавшийся в Пражском университете.

Долгое время жизнь Марины Цветаевой была связана не только с Прагой, но и с Берлином, а через три года ее семья смогла добраться и до французской столицы. Но и там счастья женщина не обрела. На нее действовала угнетающе молва людей о том, что ее муж участвовал в заговоре против сына Льва Троцкого и что он завербован советской властью. Кроме того, Марина осознала, что по своему духу она не эмигрант, и Россия никак не отпускает ее мысли и сердце.

Основные разделы сайта:
| | | | | | | | | | | | | | | | | |

Стихотворение недели: Подруга, Стихотворение 1 Марины Цветаевой | Поэзия

Поэма 1

Вы счастливы? Ты никогда не говоришь мне.
Может, так и лучше.
Ты целовал так много других —
, что вызывает грусть.

В тебе я вижу героинь
трагедий Шекспира.
Тебя, несчастная,
никто и никогда не спасал.

Вы устали повторять
знакомые слова любви!
Железное кольцо на обескровленной руке
более выразительно,

Я люблю тебя – как буря
над головой – признаюсь;
тем свирепее, что ты
жжешь и кусаешься, а больше всего

потому что наша тайная жизнь идет
самыми разными путями:
соблазн и темная судьба
твое вдохновение.

Тебе, мой орлиный демон,
Прошу прощения. В мгновение ока —
, как над гробом — я понимаю,
, что всегда было слишком поздно, чтобы спасти тебя!

Даже когда я дрожу – может быть
Я сплю – там
остается одна очаровательная ирония:
за ты – не он .

16 октября 1914 г.

Стихотворение этой недели — первое из цикла любовных стихов, повествующих о любви между автором Мариной Цветаевой (1892–1941) и поэтессой и переводчицей Софьей Парнок (1885–1933) , с которым Цветаева познакомилась на литературном салоне в 1914 году. Цикл «Подруга» представлен в последнем издании Каркане избранных переводов Цветаевой Элейн Файнштейн «Ледяная невеста» и еще раз демонстрирует, каким совершенным и красноречивым лирическим голосом обладает русский поэт. добилась, когда ей было всего 20 лет.

Элейн Файнштейн открыла для себя поэзию Цветаевой в начале своей карьеры. Это сыграло формирующую роль в ее собственной художественной литературе и поэзии. Особое умение, которое она привносит в свои переводы, сделанные в сотрудничестве с русскоязычными, в том числе с Анжелой Ливингстон и Татьяной Ретивовой, заключается в передаче энергии Цветаевой через синтаксис, а не через метр и полную рифму. В Поэме 1 она, как всегда, придерживается основного цветаевского строфического рисунка — четверостишия, но вводит отступ во вторую и четвертую строки каждой строфы. К сожалению, цифровой формат The Guardian не допускает отступов, но я надеюсь, что читатели смогут представить эффект и почувствовать его лирическое изящество.

Цветаева почти неохотно поет хвалебную песню в этом стихотворении о недавно открытой лесбийской любви. Тон сардонический, она диагностирует причину несчастья своей подруги — «Ты слишком много целовалась с другими…» Намек на «темную судьбу» уже во второй строфе, где образ Цветаевой видит шекспировских трагических героинь, воплощенных в ее возлюбленном. . Образ третьей строфы — «железное кольцо на обескровленной руке» — может даже навести на мысль о леди Макбет как о одной из таких героинь. Ясно, что персона Цветаевой совершает свой собственный акт героинизма, преодолевая любое желание «слов любви» от того, кто соответствует романтическому идеалу однополой моногамии.

Цветаева предвидит и принимает свой отказ: причина, по которой она может сказать «я люблю тебя», заключается в том, как она заявляет, «потому что ты горишь / и кусаешь» и «потому что наши тайные жизни идут / очень разными путями». Файнштейн преуменьшает часть взволнованной риторики оригинала: она создает личность, которая воодушевлена, но также интеллектуально вооружена. В то же время она ускоряет синтаксический поток между третьей и пятой строфами, удаляя восклицательный знак в оригинале, который следует за словом, означающим «выразительный», и заменяя запятую. Здесь присутствует нарративная импульсивность, напоминающая народную сказку, усиленная, быть может, образом адресата в образе «орлиного демона» и появлением говорящего «в мгновение ока» над ее гробом, слишком поздно, как уже предсказывалось, чтобы спасти ее (интересно, как могло бы выглядеть это спасение). Младшая из двух женщин, Цветаева, утверждает как свой авторитет поэта-пророка, так и явно опасный сексуальный опыт своей подруги.

Яростная, хотя и юмористическая попытка восстановить баланс сил принимает восхитительный оборот в последней строфе, когда тройная рифма внезапно освещает удивительный факт, что « ты » в стихотворении не является « он ». Несмотря на небольшой жест дистанцирования, сила идеи этой «одной очаровательной иронии» рассеивает прежние грозовые тучи и, кажется, одним махом открывает окно в более счастливые будущие отношения.

Русский оригинал «Подружки» можно найти здесь. Здесь вы также можете прочитать свободный перевод и интересный комментарий Рэйчел Даум.

РУССКИЙ ПОЭТ ПОСВЯЩАЕТ ПАСТЕРНАКУ

Продолжить чтение основного сюжета

28 июня 1981 г.

См. статью в оригинале контекст от
28 июня 1981 г. , Раздел 6, Страница 26Купить отпечатки

Посмотреть на timesmachine

TimesMachine — это эксклюзивное преимущество для абонентов с доставкой на дом и цифровых абонентов.

Об архиве

Это оцифрованная версия статьи из печатного архива The Times до начала онлайн-публикации в 1996. Чтобы сохранить эти статьи в первоначальном виде, The Times не изменяет, не редактирует и не обновляет их.

Иногда в процессе оцифровки возникают ошибки транскрипции или другие проблемы; мы продолжаем работать над улучшением этих архивных версий.

Copyright c 1980, Андрей Вознесенский. Издается по договоренности с V.A.A.P. Страница 27 Cornell Capa/Magnum

Хотя советское правительство пыталось стереть память о Борисе Пастернаке в Советском Союзе после его смерти в 19К 60 годам его гений — и любовь, которую он вызывает у своих русских читателей, — пережили свой политический позор.

В сентябре прошлого года в официальном советском литературном журнале «Новый мир» поэт Андрей Вознесенский вышел из периода более мягкой официальной немилости, чтобы опубликовать дань уважения Пастернаку, из которой были адаптированы следующие отрывки.

Вознесенский, прославившийся в 1950-х годах как голос юношеского бунта, противостоящий даже бахвальству Никиты С. Хрущева, пострадал и скомпрометирован при нынешнем режиме. Но в 1979 году он предоставил свой авторитет группе молодых писателей, которые пытались опубликовать сборник прошедших цензуру произведений. Власти отказались. У тех, кто не мог пойти на компромисс с системой, был выбор: найти другую карьеру или покинуть страну. Вознесенский остался и продолжает писать. В этой статье, иногда эмоционально, почти как к духовнику, он и признает свой долг перед Пастернаком, и как бы принимает его мантию.

Теперь цензоры сняли хотя бы часть запрета на Пастернака, и Вознесенский может шептать впервые в официальном журнале обрывки запрещенных стихов, в том числе и некоторые истово-христианские стихи из романа Пастернака «Доктор В. Живаго». Пусть это и не храбрость, но это то, что осталось от приличия в Москве 1980-х годов. — КРЕЙГ Р. УИТНИ. Выдержка из статьи Андрея Вознесенского в официальном советском литературном журнале «Новый мир». Перевод Веры С. Данэм. Андрей Вознесенский «Это Пастернак по телефону. Ради тебя! Мои родители, ошарашенные, уставились на меня. Я был школьником. Никому не сказав, я послал ему стихи и письмо. Этот первый решительный поступок определил мою жизнь. И вот он ответил. Он меня приглашал — в воскресенье, в 2.9.0005

Он стоял в дверях. Передо мной все начало плавать. На меня смотрело насмешливое, продолговатое, смуглое пламя его лица. Кардиган, словно бесформенная капающая свеча, окутывал его сильное тело. Ветерок развевал волосы на его лбу. Не случайно позднее он выбрал для своего автопортрета горящую свечу.

Бесплодная необъятность его неотапливаемого кабинета, аскетизм поражали. На стене прямоугольная фотография поэта Владимира Маяковского и кинжал. Англо-русский словарь Мюллера. (Он был прикован в то время к переводам.) Моя студенческая тетрадь скромно укрылась на столе.

Волна ужаса и восхищения прошла сквозь меня. Но бежать было поздно. У него было сильное запястье пианиста. Его скулы дрожали, как треугольные основания крыльев, плотно сжатых, как раз перед тем, как птица улетает. В нем был магнетизм, сила и божественная непрактичность. Когда он говорил, он втягивал и вытягивал подбородок вверх, как будто хотел освободиться от воротника и от тела.

Вскоре с ним стало очень легко. Я украдкой изучал его. Короткий нос, начинающийся от впадины между глазами, затем небольшая горбинка, за которой следует очень прямая линия, напоминал миниатюрный приклад винтовки. Губы сфинкса. Гладкая седина. Но важнее всего была волнообразная, туманная волна магнетизма.

Через пару часов я ушел, неся в объятиях некоторые из его рукописей — самое ценное из всех, изумрудную тетрадку его новых стихов, перевязанную красным шелковым шнурком. Я глотал, задыхаясь, строчки на пути домой: Все елки на земле, все мечты маленьких детей, Весь теплый отблеск трепетных свечей, все цепи…

В этих строках воплотились впечатления школьника в дореволюционной Москве. Детство было завораживающим. Это была самая серьезная из загадок Пастернака. Весь теплый отблеск трепетных свечей, все цепи…

С этого дня жизнь моя была предопределена. Оно приобрело волшебный смысл: его новые стихи, телефонные разговоры, воскресные встречи у него дома с 2 до 4, прогулки — годы счастья. Почему он ответил мне? В те годы он был одинок. Он устал от невезения. Он хотел искренности, отношений, которые были бы чистыми. Как раз таки это было еще не все. Возможно, эти странные отношения, почти дружба, с подростком, со школьником, что-то объясняют в нем. Возможно, он любил себя во мне. Еще школьником он бегал к Александру Скрябину. Его привлекало детство. Его приманка никогда не прекращалась.

Он не любил, когда ему звонили. Он звонил. Иногда он звонил мне несколько раз в неделю. Позже были болезненные перерывы. В моей семье он никогда не назывался по имени и отчеству, всегда по фамилии.

Он говорил, задыхаясь, не оглядываясь. Затем, в полном разгаре, он внезапно останавливался. Он никогда не жаловался, какие бы тучи ни угрожали ему.

Когда он навсегда переехал в Переделкино, звонков стало меньше. Телефона на даче не было. Он пошел на телефонную станцию, чтобы позвонить. Через окно ночь вокруг раздавалась эхом его голоса. Он обратился к звездам. Я жил от звонка к звонку. Когда он читал свои новые стихи людям на даче, он часто приглашал меня.

Дача напоминала деревянную копию шотландской башни. Как старый шахматный замок, он стоял в ряд с другими дачами на краю огромного прямоугольного поля. На другом краю поля, из-за кладбища, блестела церковь XVI века и колокольня. Это были как бы фигуры другой масти — резные деревянные король и королева, раскрашенные, как игрушки, карликовые родственники Василия Блаженного.

Чтения проходили полукругом в его кабинете на втором этаже. Обычно было около 20 гостей. Из окон был виден сентябрь вокруг. В лесу горела осень. Из-за кладбища виднелась еще одна церковь, ярко раскрашенная, как петух. Воздух дрожал над полем. В кабинете воздух был наполнен такой же взволнованной дрожью. Он дрожал от предвкушения.

Гости притихли. Пастернак сел за свой стол. На нем была полевая куртка того типа, который в последнее время снова стал модным. Он прочитал «Белую ночь», «Соловья», «Сказку» — всю свою тетрадь того периода. В конце прочтет «Гамлета». Ох уж эти переделкинские пиры! Стульев всегда не хватало. Табуретки приходилось тащить. Пастернак был щедрым хозяином, преданным праздничным обрядам. Он смутил некоторых отъезжающих гостей, когда настоял на том, чтобы помочь им одеться. Кто они были, гости поэта? Крохотный косоглазый Генрих Густавович Нейгауз, сокращенно Гаррик, с огромной, как гранит, шевелюрой. Младшим за столом был рассеянный Рихтер Святослав. Слава немного прикрыл веки, чтобы насладиться красками и звуками вокруг себя. — У меня вопрос к Славе! Слава! Скажите, существует ли искусство?» — спрашивал Пастернак со всхлипом в голосе. Рядом с ним сидела стройная и меланхоличная Нина Дорлиак, графичная, как черное кружево.

Помню античную Анну Ахматову, августейшую по поэзии и возрасту. Она мало говорила. На ней было объемное платье, похожее на тунику. Пастернак посадил меня рядом с собой. Таким образом, на всю оставшуюся жизнь я запомню ее в полупрофиль.

Он щедро подарил моим глазам великолепие своих собратьев. У нас с ним было что-то вроде молчаливого заговора. Иногда, сквозь пьяный монолог, тост, я вдруг ловил его смеющийся взгляд, направленный на меня. Казалось, что он один был моим ровесником за столом. Нас объединил тайно общий возраст.

Иногда он просил меня читать мои стихи собравшимся. Погружаясь в холодную воду, слабым голосом я читал. Потеряв голову, облака склоняются На звон трамваев. Это были мои первые публичные чтения. Иногда я завидовал другим гостям. Одни наши разговоры были мне гораздо дороже. Это были, скорее, монологи, обращенные даже не ко мне, а мимо меня — к вечности, к смыслу жизни.

Иногда я противостоял идолу. Однажды он позвонил мне, сказал, что ему понравился шрифт на моей пишущей машинке, и попросил переписать цикл стихов. Не диковинная просьба. Но детское самоощущение было задето. Он принял меня за машинистку? Я тупо отказался. из-за экзамена на следующий день. Это было правдой. Но это не было причиной. Есть писатели, которые отмечены постоянством признаков своего века. Иван Бунин и Владимир Набоков несут в себе точность ранней осени. Кажется, им всегда за 40. Пастернак, однако, вечный подросток. «Я создан Богом для того, чтобы мучить себя, родных и тех, кто мучается грехом». Лишь однажды в стихах он обозначил свой возраст: «Мне 14 лет». Раз и навсегда.

Он был очень застенчив среди незнакомцев. Он был почти ослеплен застенчивостью. В толпе, поворачиваясь быком, он держал бы шею согнутой. Однажды он взял меня с собой в Вахтанговский театр, на премьеру «Ромео и Джульетты» в его переводе. Я сел рядом с ним, справа от него. Мое левое плечо, щека и ухо онемели от его близости, как от наркоза. Я посмотрел на сцену. Но все же я увидел его — его сияющий профиль, волосы, падающие на лоб. Время от времени он бормотал текст вместе с актером. На сцене Ромео блистал в поединке с Тибальтом.

Внезапно меч Ромео сломался, и его острие, пройдя фантастическую параболу, упало на подлокотник кресла рядом с нами. Я наклонился, чтобы поднять его. Пастернак рассмеялся. Узнав его, зал зааплодировал и скандировал: «Автор! Автор!» Смущенного поэта вытащили на сцену. Он работал как раб. Два месяца в году он работал над переводами. Он называл их «хозяйским акром». Как наемный фермер, он находил свободное время для работы на себя. Он переводил около 150 строк в день, говоря, что делать меньше было бы непродуктивно. Он упрекнул Марину Цветаеву, которая если и переводила, то только по 20 строчек в день.

Мастер языка, он не любил непристойных слов и банальной ненормативной лексики. Только однажды я услышал, как он косвенно упомянул вульгарный термин. Некоторые недалекие пуритане напали на его друга за то, что он опубликовал что-то в неподходящем, с их точки зрения, журнале. Пастернак вспомнил притчу об Афанасии Фете. В аналогичной ситуации Фет якобы ответил так: «Если бы Шмидт (кажется, так звали самого низшего петербургского литератора того времени) издавал грязный листок, носивший заглавие из четырех букв, Я бы позволил ему публиковать в ней свои стихи. Поэзия очищает».

Как заботлив и как целомудрен был Пастернак! Он подарил мне пачку своих новых стихов, в том числе «Осень» с золотой тициановской строфой — чистой, выразительной, проникнутой чувством: Ты сбрасываешь платье, Как сбрасывает листву эта роща. Ты падаешь в мои объятия В своей мантии с шелковыми кистями. …

Утром он мне позвонил: «Вам это показалось, пожалуй, слишком нескромным. Зина (его жена) говорит, что мне не следовало давать тебе это стихотворение. Она говорит, что это слишком смело».

Его поддержка заключалась в самом факте его существования. Мне и в голову не пришло бы просить его о чем-нибудь практическом — например, помочь мне опубликоваться. Я был убежден, что в область поэзии не входят через связи. Когда я понял, что пришло время издавать мои стихи, я, не говоря ему ни слова, ходил из редакции в редакцию, как и все.

Как раз таки в какой-то момент меня опубликовали. Первую «Литературную газету», пахнущую свежей печатью, с подборкой моих стихов, я отнес к нему в Переделкино.

Поэт был болен. Он был в постели. Его смуглая голова глубоко вжалась в белую подушку. Ему дали очки. На его лице расплылась улыбка. Он читал стихи вслух. Было видно, что он рад за меня. «Значит, мои дела тоже не так уж плохи», — сказал он. Почему умирают поэты? Почему началась Первая мировая война? В эрцгерцога стреляли? А если бы его не били? А что, если бы он в то утро встал поздно? Не завелась бы? Увы, аварий не бывает. Есть процессы времени и истории. «Гений умирает в свое время», — сказал Скрябин, который погиб, потому что выковырял прыщ на губе. Кажется, Сталин сказал о Пастернаке: «Не трогайте этого деревенского идиота».0005

Возможно, в биологии пастернаковского духа есть что-то такое, что гармонировало с эпохой и было для нее необходимо. Страниц 28 30 34 В нашу квартиру впихнули, Как в горшок с компотом, Изделия разных сфер: Швею, студентку, большого чиновника.

В детстве наша семья из пяти человек жила в одной комнате. В оставшихся пяти комнатах той же квартиры проживало шесть семей. Наша коммуналка считалась совсем не многолюдной.

Простыни сушится в коридоре. В ванной разведенный мужчина насвистывал мелодии из балета «Баядерка», тем самым разозлив стоявших в очереди. Я родился в том мире, был счастлив и не знал другого.

До двухэтажки в Лаврушинском переулке сам Пастернак жил в коммуналке. В ванной жила целая семья. Ночью, заходя в туалет, наступал на спящих людей.

Как русская, даже как москвичка, Пастернаковская «Мария Магдалина», омывающая «из малой чаши» ноги любимого тела. Пряди моих распущенных волос упали, Как пелена на глаза.

Я всегда видела его Магдалину со светлыми волосами, по-русски белокурой, с прямыми распущенными волосами до локтей. Знаток женского сердца написал такие строки: Ты распростерла руки Свои, чтобы обнять слишком многих, Раскинув руки, пока они не достигнут концов перекладины.

Это мучительный вздох метафоры. В нем есть восторженная грусть, боль разлуки, знание того, что человеку свойственно не понимать вселенского жеста. Здесь велика гордость за высокое призвание возлюбленной и в то же время оговорка ревнивой женщины. Ибо он отдает себя всем людям, а не только ей одной.

Художник пишет о жизни, о тех, кто его окружает, о тех, кто ему близок. Только через них он постигает смысл вселенной. Пастернак не признавал своих дней рождения. Он считал их днями траура. Он запретил поздравлять. Моя стратегия заключалась в том, чтобы принести ему цветы накануне или через день — 9 числа.11-го или 11-го февраля — без нарушения буквы его закона. Я хотел как-то утешить его. Я приносила ему белые и красные цикламены, иногда маленькие столбики гиацинтов. Когда я стал студентом, мои деньги растянулись на сирень в горшке. Пастернак излучал радость, когда снял бумагу и увидел красивый куст, покрытый букетами белых цветов. Он любил сирень и простил мне мой обман.

Мои родители пришли в ужас, когда я, как подражатель, отказался от своего дня рождения и подарков, спокойно объявив его днем ​​траура по неудавшейся жизни.

Он повлиял на мое письмо? Он просто сказал мне, что ему нравится и что ему не нравится и почему. Помимо точности образа, он хотел, чтобы в поэзии было дыхание, напряжение и тот дополнительный ингредиент, который он называл силой.

Долгое время для меня не существовало ни одного его современника. Градации между ними казались нелепыми. Был он. И все остальное.

Однажды, после летней военной службы в студенческие годы, я принесла ему тетрадку стихов. Он готовил том своих избранных произведений, переписывал некоторые стихи, враждуя со своим прежним, более свободным стилем, выбирая только то, что было ему теперь близко.

О моих стихах он сказал: «Здесь есть образность и свобода, но в допустимых пределах. Я бы включил их в свой том». Я просиял. Сам бы Пастернак их взял!

Но к тому времени, как я вернулся домой, я решил перестать писать. Он бы взял их в свой том. Они были не мои, а его. Я не писал два года. Потом пришел «Гойя» и другие, уже мои. «Гойю» сильно очерняли. Было несколько разгромных статей. Самым мягким ярлыком был «формализм». 18 и 19 августа.53, мы встретились на скамейке в сквере у Третьяковской галереи. Когда он пришел, он спросил: «Вы долго ждали? Я приехал с другого конца города, такси не было. Пикап подвез меня.

— Вы знаете, я рано уехал в Переделкино. Весна ранняя, странная, бурная. На деревьях еще нет листьев, но они цветут. Соловьи запели. Звучит банально, но я хотел рассказать по-своему. Вот несколько набросков. Правда, все это еще слишком сухо, как будто написано твердым карандашом. Позже его придется переписывать.

»И Гёте. В «Фаусте» было несколько пассажей, которые мне было трудно понять и перевести, склеротические пассажи. Кровь течет и течет, потом затвердевает в кровяной сгусток. Вы должны кашлять, и тогда вам больше не нужно кашлять. Таких точек было восемь. И вдруг летом все раскрылось. В едином течении, как это было с «Моей сестрой, жизнью», «Вторым рождением», «Правилом безопасности». Я вставал ночью с ощущением силы. Даже здоровый человек никогда не поверит, что можно так много работать. Стихи шли ручьем. Правда, Марина Казимировна говорит, что после инфаркта так нельзя. Другие говорят, что это как лекарство. Не волнуйся. Я буду читать вам. Слушай».

По телефону через неделю: «Мне пришло в голову, что, может быть, Пастернак лучше звучит в переводе. Маргинальный материал уничтожается при переводе. «Сестра моя, жизнь!» — первый возглас. Как будто вдруг слетела крыша, заговорили камни, предметы приобрели символизм. В то время не всем была понятна суть. Теперь вещи называются своими именами. Итак, продолжим о переводах. В моем более раннем творчестве, когда у меня были сложные рифмы и ритмы, переводы были неудачными. Они были плохими. В переводе сила формы не нужна. Должна быть легкость. Надо уметь нести смысл, содержание. Я хочу писать стихи о русских провинциальных городах». Насколько мне известно, таких стихов никогда не писалось.

В выборе вариантов он часто полагался на случай, спрашивая случайного совета. Он любил указывать на Шопена, который, запутавшись в вариантах, играл их своей кухарке и оставлял те, которые нравились ей.

Стихотворение «Свадьба» написано в Переделкино. Со второго этажа своей башни он услышал игру аккордеона. В стихотворение он добавил черты городского пейзажа.

На следующий день он мне позвонил: «Итак, я объяснил Анне Андреевне (Ахматовой), как рождаются стихи. Музыка разбудила меня. Я знал, что это что-то хорошее. Мысленно я присоединился к ним. А утром оказалось, что это действительно была свадьба». Он спросил меня, что я думаю о стихотворении. Оно было омыто сизым утром, брызнуло юношеским ритмом. Но я был студентом 50-х. Слова вроде «сват», «родственник» и «шафер» казались чужеродными и архаичными. Наверное, я лишь подтвердил его собственные сомнения. Он продиктовал мне другой вариант.

Может, импровизировал по телефону, может, вспомнил первый набросок. Именно в такой форме и было опубликовано стихотворение. Помню, редактор с опаской отнесся к строчке: «Ибо жизнь тоже только миг… только сон». Сейчас это кажется невероятным.

— Надо проиграть, — сказал он, — надо проиграть, чтобы в жизни был вакуум. У меня есть только одна треть того, что я сделал. Остальные погибли при переезде с места на место. Об этом нельзя сожалеть». Я напомнил ему, что Александр Блок говорит то же самое в своих заметках. Здесь он говорит о сгоревшей в Шахматово библиотеке. — Неужели? — удивился Пастернак. »Я даже не знал этого. Так что я прав вдвойне». Мы прошли через смежные дворы. В подъездах грелись на солнышке бабульки, коты и воры, отдыхая после ночных мук. Их затуманенные, блаженные взгляды сопровождали нас.

Ох уж эти московские дворики за рекой после войны! Если меня спросят, кто меня воспитал, кроме семьи, я отвечу: «Доходный двор и Пастернак».

Четвертый Щипковский переулок. Мир сумерек, трамвайные ступени, буфера, шарики, майские жуки. Грохот банок, за которыми мы гнались вместо мяча, сливался с визгом «Рио Риты», доносившимся из окон наверху.

Двор был котельной, клубом, общиной, трибуналом, скудным и справедливым. Мы были дворовой мелкой сошкой, младшими братьями воров, хранителями дворовых тайн, его законов, его великих знаний. Мы знали все. По желтым туфлям солидных братьев Д. можно было легко догадаться, кто ограбил магазин на Митной улице.

Все время что-то взрывалось. Оружия после войны было много — гранаты, пули. Мы собирали их, как грибы собирают в подмосковных лесах. В крытых переходах старшие дети тренировались стрелять сквозь подкладку пальто.

Чердак и крыша служили нам местом сбора. Оттуда было удобно забрасывать патрон с привязанным под его капсюлем гвоздем. Ударившись о тротуар, творение рук взорвалось. Там же, наверху, старший друг Жирик подарил мне книгу Пастернака, мою первую.

Пастернак слушал мои рассказы о былинных подвигах двора с восторженным видом заговорщика. Он жаждал жизни в любом ее проявлении.

Сегодня изменилась сама концепция двора. Чувство общности исчезло. Соседи даже не знают имен друг друга. Не так давно, находясь в старом районе, я не узнал наш переулок. Наши святыни — забор и помойная яма — исчезли. Поле соседствовало с его переделкинскими прогулками. В часы раздумий и размышлений он вышел из ворот и пошел налево, мимо поля. Затем он спускался к ручью, иногда переходя на другой берег. Он был одет как местный ремесленник или железнодорожный инспектор — серая фуражка и, как тогда носили, габардиновый плащ с черными и белыми квадратиками на подкладке. Когда дороги были грязными, он засовывал штаны в сапоги.

Чувственное русло реки, серебристые ивы, задумчивый лес настроили его стихи. Три сосны на склоне наблюдали за его вольной походкой с другой стороны поля. Маленькая расписная церковь сияла сквозь ветки, как расштампованное имбирное печенье. Казалось, он висит на ветке наподобие золотой елочной игрушки. Именно в его настоянии летом проживал Патриарх Русской Православной Церкви. Иногда разносчица почты, перепутав на конверте «Патриарх» и «Пастернак», доставляла на дачу поэта письма, адресованные князю церкви. Это забавляло Пастернака. Он сиял, как ребенок. Все яблочки, все золотые елочные шары… Ветер дул над степью свирепый и свирепый. …Похоронен 19 июня60. Помню обволакивающее ощущение жуткой пустоты на его даче, битком набитой людьми. Святослав Рихтер только что закончил играть.

Люди несли его открытый гроб. Услуги похоронной машины были прекращены. Они вынесли его из дома, пристанища его жизни. Они обошли знаменитое поле, которое он любил. Они понесли его к склону под тремя соснами, на которые он когда-то так пристально смотрел.

Дорога поднималась на холм. Было ветрено. Облака летели высоко. На фоне этого невыносимо синего дня и мчащихся белых облаков его профиль выделялся как бы вытравленным. Он казался покрытым бронзой. Щеки уже впали, а лицо чужое.

Перед ним медленно двигался пустой катафалк. За его спиной скорбела толпа неписателей, приехавших сюда издалека. Были и местные жители — свидетели и соседки его дней — плачущие студентки, героини его стихов. В его старшем сыне, Жене, с отчаянием проявились черты покойного. Валентин Асмус, историк философии, рыдал. Щелкнули камеры. Деревья выступали перед заборами. Печальная грунтовая дорога, по которой он столько раз ездил на станцию, поднимала пыль.

Я не вернулся к нему на дачу. Его там не было. Его больше нигде не было. Вы все слышали, словно на ощупь, Голос близкий и спокойный. Этот голос, пророческий, был моим. Звучит нетронутым разложением смерти. В этом году ему исполнилось бы 90 лет. Когда вышел его полный перевод «Фауста», Пастернак дал мне тяжелый темно-красный том. Посвящения писал неторопливо. Он будет думать о них. Часто он отдавал их вам на следующий день. 24 часа ты умер от ожидания. Но какой щедрый рождественский подарок ждал тебя на следующий день, какое понимание твоего сердца, какой аванс на всю жизнь, на рост. Некоторые слова были стерты и переписаны. Он написал так: «2 января 19 г.57, в память о нашей встрече в нашем доме 1 января. Андрюша, что ты так одарен и тонок, что твоё понимание вечной непрерывности счастья, которое называется искусством, мысли и желания так часто совпадают с моими, — великая радость для меня и поддержка. Я верю в тебя и в твое будущее. Обнимаю тебя. С уважением, Б. Пастернак».

Ровно 10 лет назад, в январе 1947 года, он подарил мне свою первую книгу.