Леха алексей: биография, выставки и награды – купить работы [Bizar]

Фото: Владимир Убушиев

В спортивном комплексе «Юбилейный» начались съемки киномюзикла по мотивам известных мультипликационных фильмов «Бременские музыканты» и «По следам бременских музыкантов». Новогодний спектакль станет подарком для петербургских школьников от команды прославленных российских фигуристов и Санкт-Петербургского государственного детского ледового театра. В современной постановке принимают участие все те же любимые герои: Трубадур, Принцесса, Атаманша с разбойниками и, конечно же, Петух, Кот, Собака и Осел. В роли Сыщика зрители узнают олимпийского чемпиона Алексея Ягудина. Спортсмен, актер и телеведущий рассказал «Петербургскому дневнику» о съемках в киномюзикле, ночевках в раздевалках и самом памятном Новом годе.

Мои персонажи смешные и трепетные

– В одной из сцен вашему герою предстоит управлять советским тяжелым мотоциклом М-72. Это, наверное, гораздо сложнее, чем кататься на коньках?

– В последнее время на мотоцикле ездить стало гораздо проще, чем на коньках: возраст не уменьшается, а только прибавляется. Но все, что связано с детьми, доставляет большое удовольствие. Дети – очень сложный зритель, их не обмануть. У меня две дочки, и мне можно верить.
При знакомстве люди уважительно говорят мне: «Здравствуйте, Алексей Константинович!» В таких случаях всегда предлагаю: давайте я не буду Константиновичем, зовите меня просто: Леха! Во время съемок «Бременских музыкантов» вы увидите во мне этого Леху – дерзкого, острого, который любит пошалить и заодно найти потенциальную невесту, но все равно доброго и в целом положительного.

– Много лет назад проездом были в Америке в гостях у олимпийского чемпиона Ильи Кулика. У него был мотоцикл. И вот тогда на спортивном мотоцикле немного прокатился. В спектакле надо постараться не просто проехать на мотоцикле, но и скоординировать мимику и жесты. Паника была только в первый день.

Фото: Владимир Убушиев

– Где больше драйва – в классическом ледовом шоу или в киноспектакле, где много дублей?

– Театр я люблю за адреналин, за то, что у тебя всего один дубль. Но киносъемки я тоже люблю, потому что каждый раз можно добавлять что-то новое. Плюс – мне нравится все, что связано со съемками. Сложно сказать, что именно. На льду ведь не спорт высоких достижений, а что-то более трепетное, потому что детское.

– А кто ваш любимый сказочный персонаж?

Илья Авербух поставил в прошлом сезоне «Снежную королеву», где у меня роль рассказчика. И впервые в жизни все было лайф, с микрофоном. Я учил тексты, катался, спасал и говорил одновременно.

В «Щелкунчике» играл Крысу. Дети говорят – мышка, а я им: «Нет, я Крыыыса!» Но, опять же, все с юмором и трепетом. Сложно сказать, кто любимый персонаж, всех по своему люблю…

Я – технологический дед

– Вы играете с технологией реконструкции ландшафта. Как это – сниматься в фильме, где не зеленый экран, а полномасштабная сцена, которую видишь своими глазами?

– Круто, но моя роль от этого никак не меняется. Добавляет просто определенных красок… Но многие знают, что я технологический дед – у меня до сих пор кнопочный телефон. И моя работа от этого не меняется. (Смеется.)

– Фильм покажут в предновогоднюю ночь – для детей это особенный настрой, а для вас какой самый памятный Новый год?

– Когда застрял в лифте… Помню, приехал на чемпионат России в Москву. Мама дала мне маленькую елочку, фигурку поросенка, потому что был год Свиньи. Я поехал то ли наверх, то ли вниз, и лифт встал. Там и встретил Новый год с елочкой и свиньей.

– Со слезами или смехом?

– Слез никогда не было. Новый год для спортсменов – не праздник, как для многих, а работа, связанная с новогодними детскими представлениями.

И плюс – моя королева не любит Новый год: много шума, который заканчивается обычным застольем, переходящим в сон. А потом всю неделю нужно доедать приготовленные салаты… Хотя для меня Новый год всегда был волшебным праздником.

Мне всегда будет не больше двадцати

– Чтобы ребенок поверил в сказку, не нужно много стараться. А взрослым что нужно, чтобы они поверили в сказку?

– Оставаться детьми внутри, как я. Я – Леха, и мне всегда будет не больше двадцати. Просто постараться не воспринимать все на уровне взрослого человека, а быть ребенком. Тогда, может быть, жизнь заиграет другими красками.

– А как вы справляетесь со старыми спортивными травмами?

– А никак: есть слово «надо». В последнее время у меня практически нет одного колена. Когда елки, это самое сложное – спасают только уколы и таблетки. Могу просто посоветовать тем, кто говорит, что у него травмы, – заканчивайте. Зрители не должны знать, что тебя что-то беспокоит. Они купили билет и пришли наслаждаться предстоящим выступлением. Их не должны волновать мои душевные или физические травмы.

– Как все успеваете – играть в театре и на ледовой сцене?

– Отлично, это лучше, чем лежать на диване!..

Kak Vitka Chesnok vyoz Lyokhu Shtyrya v dom invalidov (2017)

• Awards
  • 9 wins & 10 nominations

Photos20

Top cast

Evgeniy Tkachuk

• Vitka Chesnokov (Chesnok)

Aleksey Серебряков

• Лёха Чесноков (Штырь)

Смирнов Андрей

• Платон (вор в законе)

Вдовина Наталья

Озоллапиня Ольга

• Svetka (zhena Vitki)
• (as Olga Oblasova)

Olga Lapshina

• mama Svetki

Alina Nasibullina

• Lariska

Roman Shalyapin

Konstantin Gatsalov

• Bandit so shramom

Архангельский Дмитрий

• Чебур

Кудренко Георгий

• Мишка (кум)

Букреев Сергей

Касса

0237

• RUR 25,000,000 (estimated)

Technical specs

• 1 час 30 минут

• • 1. 78 : 1

Похожие новости0015

Top Gap

Под каким названием Как Витька Чеснок выоз Лёху Штыря в дом инвалидов (2017) был официально выпущен в Канаде на английском языке?

Ответить

Анна Каренина часть 04 гл 17

Анна Каренина часть 04 ч 17

Льва Толстого

Часть четвертая: Глава 17

Бессознательно перебирая в памяти разговоры, имевшие место во время и после обеда, Алексей Александрович вернулся в свою уединенную комнату. Слова Дарьи Александровны о прощении не возбудили в нем ничего, кроме досады. Применимость или неприменимость христианского завета к его собственному случаю была слишком трудным вопросом, чтобы обсуждать его легкомысленно, и на этот вопрос Алексей Александрович уже давно дал отрицательный ответ. Из всего сказанного больше всего запомнилась ему фраза глупого, добродушного Туровцина: «По-мужски поступил! Вызвал и расстрелял!» Все, по-видимому, разделяли это чувство, хотя из вежливости и не выражали его.

«Но дело решено, думать об этом бесполезно», — сказал себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем путешествии и о предстоящей ревизии, он вошел в свою комнату и спросил проводившего его привратника, где его слуга. Швейцар сказал, что человек только что вышел. Алексей Александрович велел подать ему чаю, сел за стол и, взяв путеводитель, стал обдумывать путь своего путешествия.

«Две телеграммы», сказал его слуга, входя в комнату. — Прошу прощения, ваше превосходительство, я только сейчас вышел.

Алексей Александрович взял телеграммы и вскрыл их. Первой телеграммой было извещение о назначении Стремова на тот самый пост, которого жаждал Каренин. Алексей Александрович швырнул телеграмму и, немного покраснев, встал и стал ходить взад и вперед по комнате. «Quos vult perdere dementat», — сказал он, имея в виду лиц, ответственных за это назначение. Он не столько досадовал, что не получил поста, что его демонстративно обошли стороной; но ему было непонятно, удивительно, что они не видели, что многословный фразер Стремов был последним человеком, пригодным для этого. Как они могли не видеть, как губят себя, понижая свой престиж этим назначением?

«Еще что-то в этой же строке», — с горечью сказал он себе, открывая вторую телеграмму. Телеграмма была от его жены. Ее имя, написанное синим карандашом, «Анна», было первым, что бросилось ему в глаза. «Я умираю; прошу, умоляю вас приехать. С вашим прощением мне легче умереть», — читал он. Он презрительно улыбнулся и швырнул телеграмму. Что это уловка и мошенничество, в этом, подумал он в первую минуту, не могло быть никаких сомнений.

«Нет никакого обмана, на котором она бы держалась. Она была близка к родам. Может быть, это и есть роды. Но какая у них может быть цель? Узаконить ребенка, скомпрометировать меня и предотвратить развод», — подумал он. «Но что-то в ней было сказано: я умираю…» Он прочел еще раз телеграмму, и вдруг его поразил простой смысл сказанного в ней.

«А если это правда?» сказал он себе. «Если правда, что в момент агонии и близости смерти она искренне раскаивается, а я, принимая это за уловку, отказываюсь идти? Это было бы не только жестоко, и все обвиняли бы меня, но было бы глупо с моей стороны».

— Петр, позови карету, я еду в Петербург, — сказал он своему слуге.

Алексей Александрович решил, что поедет в Петербург к жене. Если бы ее болезнь была уловкой, он бы ничего не сказал и снова ушел. Если она действительно была в опасности и пожелала увидеть его перед смертью, он простит ее, если найдет ее живой, и заплатит ей последний долг, если придет слишком поздно.

Всю дорогу он больше не думал о том, что должен делать.

С чувством усталости и нечистоты от ночи, проведенной в поезде, в раннем петербургском тумане Алексей Александрович ехал по пустынному Невскому и смотрел прямо перед собой, не думая о том, что его ждет. Он не мог думать об этом, потому что, представляя себе то, что произойдет, он не мог отогнать мысль о том, что ее смерть тотчас снимет все затруднение его положения. Мелькнули перед его глазами булочники, закрытые лавки, ночные извозчики, подметающие мостовые носильщики, и он наблюдал все это, стараясь заглушить мысль о том, что его ждет и на что он не смел надеяться, но на что надеялся. Он подъехал к ступенькам. У подъезда стояли сани и коляска со спящим кучером. Войдя в переднюю, Алексей Александрович как бы достал из самого отдаленного уголка своего мозга свою резолюцию и усвоил ее основательно. Смысл его гласил: «Если уловка, то спокойное презрение и уход. Если правда, то делай, что прилично».

Дворник открыл дверь раньше, чем позвонил Алексей Александрович. Швейцар Капитоныч был какой-то странный в старом сюртуке, без галстука и в туфлях.

«Как твоя госпожа?»

«Вчера успешное заключение.»

Алексей Александрович остановился и побледнел. Теперь он отчетливо чувствовал, как сильно он жаждал ее смерти.

«А как она?»

Корней в утреннем фартуке сбежал вниз.

«Очень болен,» ответил он. «Вчера была консультация, и доктор сейчас здесь».

— Возьмите мои вещи, — сказал Алексей Александрович и, чувствуя некоторое облегчение при известии о том, что надежда на ее смерть еще есть, пошел в переднюю. Алексей Александрович это заметил и спросил:

«Кто здесь?»

«Врач, акушерка и граф Вронский».

Алексей Александрович прошел во внутренние комнаты.

В гостиной никого не было; на звук его шагов вышла из своего будуара повивальная бабка в чепце с лиловыми лентами.

Она подошла к Алексею Александровичу и с фамильярностью приближения смерти взяла его за руку и повлекла в спальню.

— Слава богу, ты пришел! Она все о тебе и только о тебе, — сказала она.

«Поторопитесь со льдом!» — сказал властный голос доктора из спальни.

Алексей Александрович вошел в ее будуар.

У стола, боком на низком стуле, сидел Вронский, закрыв лицо руками, и плакал. Он вскочил от голоса доктора, отнял руки от лица и увидел Алексея Александровича. Увидев мужа, он был так поражен, что снова сел, втянув голову в плечи, как будто хотел исчезнуть; но он сделал усилие над собой, встал и сказал:

«Она умирает. Врачи говорят, что надежды нет. Я целиком в вашей власти, только позвольте мне быть здесь… хотя я в вашем распоряжении. Я…»

Алексей Александрович, видя слезы Вронского , почувствовал прилив того нервного волнения, которое всегда производилось в нем при виде чужих страданий, и, отвернув лицо, поспешно двинулся к двери, не слыша остальных своих слов. Из спальни донесся голос Анны, что-то говорящий. Голос у нее был живой, энергичный, с чрезвычайно отчетливыми интонациями. Алексей Александрович вошел в спальню и подошел к кровати. Она лежала повернувшись лицом к нему. Щеки ее раскраснелись, глаза блестели, маленькие белые ручки, высунутые из рукавов халата, играли одеялом, крутили его. Казалось, что она не только здорова и цветет, но и в самом счастливом расположении духа. Она говорила быстро, музыкально, с исключительно правильной артикуляцией и выразительной интонацией.

«За Алексея — я говорю об Алексее Александровиче (какая странность и ужас, что оба Алексей, не так ли?) — Алексей мне не откажет. Я бы забыла, он бы простил… Но почему он не идет? Он так хорош, что сам не знает, как он хорош. Ах, боже мой, какая мука! Дайте мне воды, скорей! О, это будет плохо для нее, моя девочка! О, так хорошо, отдайте ее няньке. Да, я согласен, так даже лучше. Он приедет, ему будет больно ее видеть. Отдайте ее няне.

«Анна Аркадьевна, он пришел. Вот он!» — сказала акушерка, стараясь привлечь ее внимание к Алексею Александровичу.

«Ах, что за бред!» Анна продолжала, не видя мужа. «Нет, дайте ее мне, дайте мне моего малыша! Он еще не пришел. Вы говорите, что он не простит меня, потому что вы его не знаете. Никто его не знает. мне даже тяжело было.Его глаза я должна знать—у Сережи точно такие же глаза—и я не могу смотреть на них из-за этого. Сережа обедал?Я знаю,все его забудут.Он не забудет. Сережу надо перевести в угловую комнату, а Мариетту попросить с ним переспать».

Вдруг она отшатнулась, замолчала; и в ужасе, как бы ожидая удара, как бы защищаясь, она подняла руки к лицу. Она видела своего мужа.

«Нет, нет!» она начала. — Я его не боюсь, я боюсь смерти. Алексей, иди сюда. Я тороплюсь, потому что мне некогда, мне недолго осталось жить; сейчас начнется лихорадка, и я пойму. больше ничего. Теперь я понимаю, я все понимаю, я все вижу!

Морщинистое лицо Алексея Александровича выражало страдание; он взял ее за руку и хотел что-то сказать, но не мог; его нижняя губа дрожала, но он все еще боролся со своим волнением и только изредка поглядывал на нее. И каждый раз, когда он взглянул на нее, он видел, как ее глаза смотрели на него с такой страстной и торжествующей нежностью, какой он никогда не видел в них.

«Подожди, ты не знаешь… постой, постой!…» Она остановилась, как бы собираясь с мыслями. «Да,» начала она; — да, да, да. Вот что я хотел сказать. Не удивляйтесь мне. Я все тот же… Но во мне есть другая женщина, я ее боюсь: она любила этого человека, и я пыталась ненавидеть тебя, и не могла забыть о ней, что была раньше. Я не та женщина. Теперь я сама настоящая, вся я. Я умираю сейчас, я знаю, что умру «, спросите его. Я и теперь чувствую — вот видите, гири на ногах, на руках, на пальцах. Мои пальцы — видите, какие они огромные! Но скоро все это кончится… Только один что я хочу: прости меня, прости меня совсем. Я страшна, но мне няня говорила; святая мученица — как ее звали? Она была хуже. А я поеду в Рим; там пустыня, и там я никому не буду мешать, только я возьму Сережу и малютку… Нет, вы не можете меня простить! Я знаю, этого нельзя простить! Нет, нет, уходите! , ты слишком хорош!» Одной горящей рукой она держала его руку, а другой отталкивала его.

Нервное возбуждение Алексея Александровича все усиливалось и уже дошло до того, что он перестал с ним бороться. Он вдруг почувствовал, что то, что он считал нервным волнением, было, напротив, блаженным душевным состоянием, которое сразу дало ему новое счастье, которого он никогда не знал. Он не думал, что христианский закон, которому он старался следовать всю жизнь, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное чувство любви и прощения к врагам наполняло его сердце. Он стал на колени и, положив голову на изгиб ее руки, которая прожигала его, как огнем сквозь рукав, рыдал, как маленький ребенок. Она обняла его за голову, двинулась к нему и с вызывающей гордостью подняла глаза.

«Это он. Я его знал! Теперь простите меня все, простите меня!.. Опять пришли, почему не уходят?.. Ах, снимите с меня эти плащи!»

Доктор развязал ей руки, бережно уложил ее на подушку и накрыл до плеч. Она покорно легла на спину и смотрела перед собой сияющими глазами.

«Помните одно, что мне ничего не нужно было, кроме прощения, и ничего больше я не хочу… Почему он не приходит?» — сказала она, обращаясь к двери к Вронскому. — Подойди, подойди! Дай ему руку.

Вронский подошел к краю кровати и, увидев Анну, опять закрыл лицо руками.

«Открой лицо — посмотри на него! Он святой», — сказала она. «О! Открой свое лицо, открой его!» — сердито сказала она. — Алексей Александрович, откройте его лицо! Я хочу его видеть.

Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от лица его, ужасного, с выражением тоски и стыда на нем.

«Дай ему руку. Прости его.»

Алексей Александрович подал ему руку, не сдерживая слез, лившихся из его глаз.

«Слава богу, слава богу!» — сказала она, — теперь все готово. Только ноги немного размять. Вот это прекрасно. Как плохо сделаны эти цветы — ничуть не похожи на фиалки, — сказала она, указывая на портьеры. — Боже мой, боже мой! когда же это кончится? Дайте мне морфия. Доктор, дайте морфия! О, Боже мой, Боже мой!

И она ворочалась на кровати.

Врачи сказали, что это была послеродовая горячка, и что есть девяносто девять шансов из ста, что она закончится смертью. Целый день была лихорадка, бред, беспамятство. В полночь больной лежал без сознания и почти без пульса.

Конец ожидался каждую минуту.

Вронский ушел домой, но утром пришел осведомиться, и Алексей Александрович, встретив его в передней, сказал: «Лучше оставайтесь, она может попросить вас», а сам повел его в будуар жены. К утру опять возвратилось возбуждение, быстрые мысли и разговоры, и опять кончилось беспамятством. На третий день было то же самое, и врачи сказали, что есть надежда. В этот день Алексей Александрович вошел в будуар, где сидел Вронский, и, закрыв дверь, сел против него.

— Алексей Александрович, — сказал Вронский, чувствуя, что предстоит изложение положения, — я не могу говорить, я не могу понять. Пощадите меня! для меня.»

Он бы встал; но Алексей Александрович взял его за руку и сказал:

— Прошу вас выслушать меня, это необходимо. Я должен объяснить свои чувства, чувства, которые руководили и будут вести меня, чтобы вы не заблуждение обо мне. Вы знаете, я решился на развод и даже начал было судиться. Не скрою от вас, что в начале этого я был в неуверенности, я был в нищете; сознаюсь, что меня преследовали желанием отомстить тебе и ей. Получив телеграмму, я пришел сюда с теми же чувствами; скажу больше, я жаждал ее смерти. не раскрывать ему своих чувств. «Но я увидел ее и простил ее. И счастье прощения открыло мне мой долг. Я прощаю полностью. возьми от меня блаженство прощения!»

Слезы стояли у него на глазах, и светлый, безмятежный взгляд их поразил Вронского.

— Вот моя позиция: вы можете втоптать меня в грязь, выставить меня на посмешище всего мира, я ее не брошу и никогда не скажу вам ни слова упрека, — продолжал Алексей Александрович. — Мой долг ясно обозначен для меня; я должен быть с ней, и я буду. Если она захочет вас видеть, я дам вам знать, а теперь, я думаю, вам лучше уйти.

Он встал, и рыдания прервали его слова. Вронский тоже вставал и в сгорбленной, еще не выпрямившейся позе глядел на него исподлобья.