Цветаева мой милый что тебе я сделала стихи: Вчера ещё в глаза глядел — Цветаева. Полный текст стихотворения — Вчера ещё в глаза глядел
Мой милый, что тебе я сделала?стихи Марина Цветаева — Ирина Дубцова текст песни и стихи слушать онлайн
Популярные исполнители
- Неизвестен
- Минус
- Каспийский Груз
- Эндшпиль
- Полина Гагарина
- .
- nedonebo
Здесь можно прочитать текст песни Мой милый, что тебе я сделала?стихи Марина Цветаева — Ирина Дубцова. Стихи и песня онлайн.
Скачать
Другие песни исполнителя Ирина Дубцова
Текст песни:
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче — всё косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел,-
Всё жаворонки нынче — вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О, вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
И слезы ей — вода, и кровь —
Вода,- в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая. ..
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Вчера еще — в ногах лежал!
Враз обе рученьки разжал,-
Жизнь выпала — копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
Другую целовать»,- ответствуют.
Жить приучил в самом огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе — я сделала?
Всё ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
Самo — что дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое…
— За всё, за всё меня прости,
Мой милый,- что тебе я сделала!
Возможно, вам понравятся также:
- М. Цветаева — Мой милый, что тебе я сделала?
- Тати — Что тебе я сделала (стихи М. Цветаева)
- Ирина Дубцова — Колыбельная
- Ирина Дубцова — Мой милый что тебе я сделала? (на стихи М.Цветаевой)
- Тати — Что Тебе Я Сделала (стихи М. Цветаева) [Новый Рэп]
Комментарии:
Добавить комментарий
Популярные песни
Опустел наш любимый класс минусовка с титрами (минус)
0 0 2016-12-19
Prinz Pi — 1,40m (feat. Philipp Dittberner)
0 0 2017-01-18
ой, мама ландыши
0 0 2017-01-15
Сектор Газа — Лирика (Олеся Май Deep Cover)
0 0 2016-12-18
ИВАНГАЙ — НОВЫЙ КЛИП — ‘ДЕЛАЙ ПО СВОЕМУ’ — #делайпосвоему видео.
Ивангай смотреть новое видео19 19 2017-01-13
Последние песни
- Новые Самоцветы — Мир не прост (2015)
- Мульт. винни пух — Мишка, плюшевый мишка
- Open Kids ft. Quest Pistols Show — Круче всех
- Nilufar Usmonova — Dunyo (Bestmusic.uz)
- Песни военных лет. — В землянке.Ты сейчас далеко-далеко, Между нами снега и снега. До тебя мне дойти
- Jackie-O — Zetsubou Billy (feat. Sati Akura) (Death Note ED 2)
- Даха Браха — Карпатський Реп
«Мой милый, что тебе я сделала?» — Спецформат
(Попытка прочтения одного из стихотворений Марины Цветаевой)
Пять трагических женских имен, словно пять лучей алмазной звезды, негасимо светятся в русской поэзии ХХ-го века. Несравнимые ни по голосу, ни по силе таланта, совершенно не похожие друг на друга, они, тем не менее, будто сестры, сроднены в своих судьбах, так жестоко истерзанных безжалостным временем.
Это – Анна Ахматова, Марина Цветаева, Анна Баркова, Ольга Берггольц и Ксения Некрасова.
Каждая из них прошла свой «крестный путь» до своей «голгофы». Каждая из них выстрадала все, что ей вышло по жребию, порой с первых своих поэтических шагов провидя и предчувствуя свою судьбу.
Так было с Ахматовой. Вспомним хотя бы ее «Молитву», написанную еще в 1915 году:
…Дай мне годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отними и ребёнка и друга,
И таинственный песенный дар.
Как, отчего, почему это так неожиданно выплеснулось, вымолилось из ее души? Наваждение, наитие, которое, спустя всего шесть лет, в 1921 году вырвалось истошным воплем:
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
предсказаны словом моим.
У нее все сбылось И расстрел первого мужа – поэта Николая Гумилева, и долгие лагерные скитания второго, арестованного в 1935 году, вместе с ее сыном Левушкой, и долгие стояния с передачами в «предбанниках» ленинградских «Крестов», и безмерная тоска одиночества, хула недоброжелателей, и предательства ретивых коллег по перу, беспросветный, безысходный ужас отверженности…
Они все, эти женщины, одна за другой, шли кругами ада. Почитаемые и презираемые, возносимые и втаптываемые в грязь. Некоторым из них, как, например. Ахматовой и Берггольц, улыбнулось прижизненное счастье. Благодарная, хоть и запоздалая, любовь современников, государственные и международные премии, всемирное признание.
Остальные это признание получили только после смерти. И Баркова, и Некрасова, и Цветаева.
В тетради дочери Цветаевой, Ариадны Сергеевны, есть коротенькая запись: «Как-то раз Лида Бать вспомнила один рассказ Веры Инбер про маму: в первые годы революции они где-то встречали Новый год, – гадали по Лермонтову.
И она получила в итоге эти два ужасных «столба», поддерживавших пролет двери, возле той поперечной балки, на которой 31 августа 1941 года и закончилась ее жизнь.
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
………………………………………………………
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез…
– Я и в предсмертной икоте останусь Поэтом!
Да, поэтом она оставалась всегда. И вся ее жизнь была как сплошная сердечная рана, которую она пыталась залечить, заглушить, успокоить льющимися из нее кровоточащими строками бесконечных признаний и откровений.
Ее любовная лирика – это писавшаяся всю жизнь, но так и не доведенная до конца летопись чувств, порою тихих и умиротворённых, а порою мятежных, взрывчатых, переполненных отчаянием и ревностью, тоской и обидой.
…Перестрадай же меня! Я всюду:
Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я и буду я, и добуду
Губы – как душу добудет бог:
Через дыхание – в час твой хриплый,
Через архангельского суда
Изгороди! – Все уста о шипья
Выкровлю и верну с одра!
И еще:
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла – нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,-
Прокаженный подойди – не откажу!
И – еще горше, еще отчаяннее:
Что же мне делать, слепцу и пасынку,
В мире, где каждый и отч и зряч,
Где по анафемам, как по насыпям –
Страсти! Где насморком
Назван плач!
Что же мне делать, ребром и промыслом
Певчей!- как провод! Загар! Сибирь!
По наважденьям своим – как по мосту!
С их невесомостью
В мире гирь.
Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший – сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью
В мире мер?!
Эта дикая удаль и безумный напор страстей, то с цыганским надрывом, то с презрительно ледяным «олимпийским» спокойствием, красной нитью проходит через все творчество Цветаевой:
…Между любовью и любовью распят
Мой миг, мой час, мой день, мой год, мой век.
«Женская ранимость души, женская тоска, несбыточная мечта о рыцарском поклонении, о жертвенной любви и – мужская активность чувств, мужской напор страстей, умение чисто по-мужски идти на разрыв», – так характеризует Марину в своей книге «Скрещение судеб» Мария Белкина , одна из тех, благодаря кому мы так много сегодня знаем о жизни поэтессы. – «В ней было что-то от ведуньи, расколовшей к черту все крынки, чугуны, презревшей людские каноны, молву – и на шабаш! И в то же время это была просто несчастная женщина, замученная, забитая горем, судьбой».
И вот именно эта, именно такая, только такая! – женщина могла с болью и криком (подобно родовому!) выхлестнуть, выплеснуть, выплакать из себя, из самых тайных недр души свое самое горькое, самое потрясающее, самое женское стихотворение.
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, –
Все жаворонки – нынче – вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин все времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
Уже этот зачин, поначалу такой неторопливый, описательно подробный, заставляет не только насторожиться, но даже и почувствовать назревшую трагедию. Да, уже что-то случилось. «Ты» уже не тот, «ты» изменился, стал равнодушным, скучен, отчужден. Почему? Объясни, ведь «ты» такой умный! И вот уже подступает, накатывается, вырывается пока еще не конкретный, пока еще только общий «вопль женщин всех времен».
И снова – пока только о них, других, многих – от мучениц античных веков до наших дней:
И слезы ей – вода, и кровь –
Вода, – в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая…
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Напряжение нарастает, ритм учащается, как сердечный, хотя внутренне он вроде бы не изменился. Но надвигается ожидание уже основного – личного! – ради которого и задумано все это. И вот наконец, как обвал, как волна, уносящая и захватывающая всю тебя целиком, потому что это кричит уже не Цветаева, а множестве женщин, сопереживающих ее горю.
Вчера еще – в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал, –
Жизнь выпала – копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Здесь не замечаешь таких, казалось бы, «примитивных» рифм, как «лежал – разжал», не воспринимаешь и совсем не рифмующихся «суду – скажу», хотя рядом есть совершенно созвучное «в аду», и автор вполне могла бы подставить его к «суду», в сущности ничего в строке не меняя. Но ведь это уже как бы и не стихотворение, а само живое страдание. И тут уже не до шлифовки текста, не до холодной рассудочности и редакторской правки. Это уже сама боль незатихающая и неподвластная никакому наркозу:
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал – колесовать:
Другую целовать», – ответствуют.
Жить приучил в таком огне,
Сам бросил в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе – я сделала?
Какие образы, какие слова! «Колесовать»… «жить… в огне», «бросил в степь заледенелую» – точнее и яростнее, наверное, уже не придумать.
Он, может быть, наконец-то захочет объясниться, ответить, успокоить, обмануть, как уже бывало не раз. Но она, все зная и все понимая, не дает ему вымолвить и слова. Потому что его слова уже напрасны, потому ничего уже больше нельзя возвратить и спасти. И поэтому – непререкаемо, непримиримо, но всепрощающе:
Все ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть – садовница.
Само – что дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое…
За все, за все меня прости,
Мой милый, – что тебе я сделала!
Все понято, все выстрадано, – до конца. Наступило прозрение, отрезвление, отрешимость, или отрешенность от всего, что терзало, калечило, мучило. «Яблоко» поспело и упало «в срок». И вместо отступившей Любви подступает Смерть. Поэтому, уже не я «тебя», а ты меня «за все прости» За все, что тебе Я сделала!»
А что заключается в этом «за все» – уже не важно. Об этом знаем только мы с тобой – ты и я. Прости за то, что любила, за то, что страдала, за то, что верила. За Любовь, за Страдания, за Веру, – за все с большой буквы. И уже не требуется твой ответ, он бессмыслен. Потому что Я «вновь зрячая» и «ведаю» все.
Такие вот мысли приходят. Страшное это стихоТВОРЕНИЕ. Великое стихоТВОРЕНИЕ.
Были потом у нее и другие, не менее горькие и выстраданные. Вроде «Попытки ревности» – стона оскорбленного самолюбия; высокомерное, язвительное, захлебывающееся от жестокого желания отомстить недостойному ее. Но все это было уже после. После того – бессмертного! Когда-то, совсем ещё юная, она сказала в Коктебеле Максимилиану Волошину: «Мне надо быть очень сильной и верить в себя – иначе совсем невозможно жить!» И через несколько лет в письме к Черновой-Колбасиной у нее так же вырвется: «Но без любви мне все-таки на свете не жить…»
Силы иссякли, вера пропала, любовь не воскресла.
Жить было нечем и не зачем. Муж и дочь уже шли своими дорогами ада. Ну а сыну любимому она только мешала, потому что уже ничего не могла ему дать.
И тогда снова вспомнилось и сбылось роковое пророчество: «…а мне два столба с перекладиной…»
Круг замкнулся.
До сих пор никто не знает точного расположения ее могилы. Словно бы ее и нет.
А есть только книги. И только стихи.
Наталья МАРФИНА, сценарист
«Мне нравится, что твоя лихорадка — это не я…» — М. Цветаева — Тамара Вардомская
Переводы русской поэзии Серебряного века, 32/?
Итак, прошло уже больше месяца, и это будет последнее на какое-то время. Я не заменяю вопросительный знак цифрой, так как, безусловно, продолжу это делать — я чувствую, что навсегда бросить переводить поэзию было бы так же сложно на данном этапе, как забыть языки, которыми я пользуюсь каждый день. Но они будут случайными, а не повседневными. Несмотря на то, что на самом деле составление восьми строк стиха обычно занимает у меня около десяти минут и может быть сделано поздно вечером, я обнаружил, что они по-прежнему истощают мой творческий потенциал в течение дня, и в этом месяце я не сделал ни одной строчки. значительный прогресс в моей художественной литературе или других художественных занятиях.
Немного статистики: 32 стихотворения, включая это, представляющие 15 поэтов. Пять поэтов – женщины (Ахматова, Цветаева, Гиппиус, Кузьмина-Караваева, Лохвицкая), 11 их стихотворений. Хотелось бы больше, но пять женщин-поэтов — это все же больше, чем средний россиянин может назвать из Серебряного века. Больше всего стихотворений Блока и Цветаевой, у каждого по четыре. У Гумилева и Ахматовой по три. Два футуриста (Маяковский и Хлебников), один имажинист (Есенин), пять акмеистов (Гумилев, Городецкий, Ахматова, Кузьмина-Караваева, Мандельштам), шесть символистов (Блок, Бальмонт, Волошин, Лохвицкая, Гиппиус, Мережковский) и Цветаева, которые насколько мне известно, на самом деле не придерживалась движения .
Для подходящего финала этого этапа проекта я решил взять почти наверняка самое известное стихотворение Марины Цветаевой. Во многом это связано с тем, что ее первый и третий куплеты были положены на музыку М. Таривердиевым и исполнены в фильме 1976 года «Ирония судьбы (или С легким паром)» режиссера Эльдара Рязанова, который стал новогодней традицией для русского народа. и советских граждан уже почти сорок лет.
Было много лет, когда я глубоко проникся чувствами в стихах. Когда я впервые попытался перевести ее в 2006 году, это был вольный перевод самой песни. Чтобы вписать его в этот проект, я взял второй куплет, отшлифовал и подправил остальные, позволив себе несколько больше вольностей с переводом, чем обычно. Несомненно, люди переводили стихотворение/песню раньше. Эта версия моя.
* * *
Мне нравится, что твоя лихорадка — это не я.
Мне нравится, что моя лихорадка — это не ты.
Что вся эта тяжелая земля вдруг закружится
Под ногами — не нас двоих.
Мне нравится, что я могу быть открытой и свободной,
Не играть словами и не избегать правды,
И что я не краснею багряным оттенком
Когда твой рукав коснется моего неожиданно.
Мне тоже нравится прямо перед глазами
Еще один, которого ты бы спокойно обнимал,
И ты не желаешь, чтобы адское пламя поднялось
На мне, если это не ты, я целую лицо.
Что сладкое имя мое, сладкое мое, ни ночью, ни днем,
Ты зовешь напрасно или шепчешь мне: «Ты ли…»
Что в церковной тишине никогда не скажут
Над нашими соединившимися руками аллилуйя…
Со всеми сердцем и рукой Благодарю тебя
Что ты, если про себя невольно,
Так любишь меня; за покой всю ночь напролёт,
За то, что свидания в сумерках редкость,
За не-прогулки в не-лунный свет вдвоем,
Что не над нашими головами солнце мы увидим…
Потому что моя лихорадка, увы, не ты,
Потому что твоя лихорадка, увы, не я.
Марина Цветаева, 3 мая 1915 г. ;
мой перевод, март 2006-август 2016
Нравится:
Нравится Загрузка…
МАРИНА ЦВЕТАЕВА Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) была дочерью профессора изящных искусств Московского университета и выросла в материальном достатке. Ее мать, Мария, была самой влиятельной фигурой в доме; одаренная женщина, горькая сила, она отказалась от своей первой любви, чтобы выйти замуж за вдовца, намного старше себя. Ее значительные музыкальные таланты были расстроены, и она направила всю свою энергию на образование Марины, ее не по годам развитая старшая дочь. Настаивание на часах музыки практика и строгий отказ от всяких похвал сделали детство Марины необычайно суровым. Когда Марине было 14 лет, ее мать умерла от туберкулеза, выразив страстное равнодушие к миру, который она покидала: «Я сожалею только о музыке и солнце». После ее смерти Марина оставила занятия музыкой и начала развивать свое увлечение для литературы. «После такой матери, — размышляла она, — у меня был только один выход: стать поэтом. Мать осталась в ее снах, иногда как вожделенный, благожелательный образ. Однако в одном сне Цветаева встречает согбенную старуху, которая удивительно шепчет: милая. Это колдовская старуха русского фольклора, и мы снова встречаемся с ней в жестокой сказке Цветаевой «На красном коне». К 18 годам Цветаева приобрела достаточную репутацию поэта, чтобы быть желанной гостьей на крымской даче Максимилиана Волошина. Там она познакомилась со своим будущим мужем, Сергеем Эфроном, наполовину евреем-сиротой предыдущего поколения. революционеров. В 17 лет он был застенчивым, с огромными серыми глазами, пораженным поэтическим гением Цветаевой. Они мгновенно влюбились друг в друга, и это была самая преданная привязанность, которую когда-либо находила Цветаева. Они поженились в январе 1912 года. В течение двух лет после свадьбы они были безответственно счастливы вместе. Сережа, как его обычно называли, был начинающим писателем и обаятельным актером. Большинству людей, знавших Эфрона, он нравился, но некоторые считали его слишком во многом находился под влиянием жены. Физически он, конечно, был слаб — всю жизнь болел туберкулезом, — но Ирма Кудрова недавно разрешила доступ к файлам его 1940 допросов НКВД выявили человека необыкновенной смелости и принципиальности. Когда в августе 1914 года началась война, Сережа очень хотел поступить на военную службу и был отправлен сначала на фронт санитаром в санитарном поезде. Вскоре после этого Цветаева влюбилась в Софью Парнок, талантливую еврейской семье в черноморском порту Таганрог. Цветаеву в раннем подростковом возрасте дико, но невинно привлекали красивые молодые девушки, но Парнок была известна как лесбиянка. никогда не было главной скрепой в привязанности Цветаевой к Сереже. Цветаева была хорошо обеспечена после смерти отца в 1913 году, и на 15 месяцев она отдалась своей страсти к Парнок, мало думая о муже и двухлетнем ребенке. даже побывал на даче у Волошина. Лирика Парнок и более чувственна, и менее мучительна, чем другие любовные стихи, написанные Цветаевой. У Сергея была своя короткая любовная связь. В стихах Парнок о Цветаевой она описывает ее как «неуклюжую девочку», но ее заявление о том, что она первой доставила Цветаевой сильное сексуальное удовольствие, могло быть не более чем хвастовством. В любом случае, когда дело дошло до Вскоре стало ясно, что именно с Сережей Цветаева чувствовала самую сильную связь. Когда пришла революция, она лежала в больнице, рожала второго ребенка. Разлучившись с ним в суматохе начала Гражданской войны, она написала в своем дневнике: «Если Бог совершит это чудо и оставит тебя в живых, я пойду за тобой, как собака». Сквозь московский голод Цветаева с двумя детьми жила в Борисоглебском переулке, в неотапливаемых комнатах, иногда без света. Ей и Эфрону предстояло разлучиться на пять лет. В те годы она и ее старшая дочь Ариадна, были почти как сестры. Аля, как ее обыкновенно называли, была таким же не по годам наблюдательным ребенком, как и сама Цветаева. Вот как она пишет о Цветаевой: ‘Моя мама совсем не похожа на мать. Матери всегда считают своих детей замечательными, и других детей тоже, но Марина не любит маленьких детей… Она все время куда-то спешит. У нее большая душа. Добрый голос. Быстрая походка. У нее зеленые глаза, крючковатый нос и красные губы.. Руки Марины все в кольцах. она не любит, когда ее беспокоят глупыми вопросами.. Семье пришлось плохо во время московского голода. Марина не умела обменивать безделушки на еду, и они с Алей часто питались картошкой, сваренной в самоваре. Иногда они вместе выезжали на санках в мороз, чтобы обменять крышки от бутылок на несколько копеек, часто оставляя младшую дочь Ирину, привязали к ножке стола, чтобы не причинить ей вреда. Зимой 1919-1920 годов, когда голодная смерть казалась неизбежной, Цветаева поместила обоих детей в Кунцевский приют, который, как считалось, снабжался американской продовольственной помощью. визита, у Альи была высокая температура, и Цветаева, испугавшись, повела ее домой, чтобы вылечить ее. Аля выдержала, но Ирина умерла от голода в детском доме 19 февраля.20. Цветаева не смогла заставить себя пойти на похороны. Она обвинила сестер Сережи, возможно несправедливо, в том, что они отказались ей помочь, заявив, что они вели себя «по-звериному». Она сказала всем своим друзьям написать Сереже, что ребенок умер. от пневмонии, а не от голода. Ходило много слухов о том, что она не заботится о ребенке. Конечно, она никогда не была так близка с Ириной, как с Алей. На следующий год наступило новое увлечение — Евгений Ланн, поэт, друг ее сестры Аси — унизительное неприятие им и тревога за Сережу по мере приближения разгрома Белой Армии. 19 января.21 года Цветаева написала стихотворение безжалостного исследования природы своего вдохновения: «На красном коне». По тональности оно напоминает тон других ее фольклорных стихотворений того периода, таких как «Царь-девица» (1920) и «Любовник». (1922), но рассказ «На красном коне» взят не из афаньевских сказок; это ее собственное изобретение. Красавец-наездник с неумолимой жестокостью требует, чтобы все остальные ее чувства были принесены в жертву ради него. Эти сказочные жертвы, однако, не гарантируют его доброты, и встречная старуха открывает суровую правду: «Твой ангел не любит тебя». Освобожденная от надежды завоевать его расположение, она бросается в бой в образе мужчины. И он шепчет Я хотел это В 1922 году Гражданская война закончилась победой большевиков. Илья Эренбург, который всегда был на связи со своими друзьями, узнал, что Сережа совершил побег в Праге, где ему была предложена студенческая стипендия для обучения в университете. Он сообщил Цветаевой известие, и она, не раздумывая, с Алей приготовилась отправиться в ссылку, чтобы присоединиться к нему, — правда, надо сказать, что Цветаева нашла Берлин почти непреодолимо захватывающее на этом пути. Когда семья воссоединилась, она была потрясена, обнаружив, как мало изменился Сережа по сравнению с мальчишеским молодым человеком, которого она помнила. дали комнату в студенческом общежитии, а Цветаева и Аля жили в поселке Горни Мокропский. Поначалу Цветаеву приветствовали в Праге как крупного литературного деятеля, но вскоре ее более традиционные соотечественники отвернулись от нее. Она потерпела неудачу, как Нина Берберова поясняет в своей автобиографии . Курсив мой , чтобы показать домашние изящества, которые делают бедность терпимой. Мужчины сравнимого гения обычно находят женщину, которая позаботится о них. Анна Ахматова, единственная равная Цветаевой как русская женщина поэт, всегда находила друзей, которые заботились о ней, даже в старости. Цветаевой повезло меньше, и она возмущалась бременем повседневности. некоторые из ее величайших стихов: «Поэма конца», «Поэма горы» и «Попытка ревности». Родзевич закончил роман и женился на «обычной» женщине с частным доходом. Когда я познакомился с Родзевичем в 1970-х годах, когда писал свою биографию. Он был красивым, хорошо одетым мужчиной позднего среднего возраста. Его жена так ревновала его, что он соглашался встретиться со мной только тогда, когда был уверен, что она будет Он говорил о своей любви к Цветаевой как un grand amour и показал мне нарисованный им ее портрет, который хранил в запертом ящике стола. Почему же тогда он прекратил их роман? за Сережу. Я был настроен скептически, но я уже подозревал его. Он сражался в Красной Армии во время Гражданской войны, но сказал эмигрантам в Праге, что был частью Белой Армии, — хорошо продуманная уловка, которая не предполагала, что он заслуживает особого доверия. Однако у него было еще два секрета, которые я открыла мне совсем недавно. Я знала, что он был активным участником евразийского движения — вместе с Сережей, получавшим от этого жалованье, и мужем моей старой кембриджской подруги Веры Трейл Питер Сувчинский. Я также знал, что это стало прикрытием для НКВД. Чего я не догадался, так это того, что Родзевич сам работал советским агентом. Не догадывался я и о том, что он был любовником Веры Трейлл. Последнее видно из интимного и продолжительного обмена письмами, обсуждаемого в 9-м романе Ирмы Кудровой.0092 Смерть поэта (2004) и проливает новый свет на раздраженное отвержение Веры женственности Цветаевой, хотя она и восхваляла свой поэтический гений. В одном Родзевич был достаточно точен. Горе, связанное с Цветаевой, довело Сережу до того, что он бросил ее. Но когда он предложил Цветаевой расстаться, она растерялась. «Две недели она была в помешательстве. в конце концов она сообщила мне, что не может покинуть меня, так как не может насладиться ни минутным покоем». Цветаеву часто обвиняли в том, что она предпочитала завязывать свои самые близкие отношения на расстоянии, обычно выдумывая качества их получателей. Действительно, она была затянута эпистолярным романом с молодым берлинским критиком, которого она никогда не встречала, в тот самый момент, когда она вошла в нее. роман с Родзевичем. Другое дело ее важные отношения с Борисом Пастернаком. Во-первых, они были инициированы им, и его энтузиазм был равен ее энтузиазму. Они с Пастернаком только немного знали друг друга в Москве; хотя он был одним из поэтов, которыми она больше всего восхищалась. Пастернак писал ей, прочитав экземпляр ранних стихов Цветаевой, пораженный ее лирическим гением. вернула ей чувство собственного достоинства. Их переписка продолжалась с нарастающей теплотой, поскольку обменивались стихами и планами стихов. Она нашла родственную душу. Вскоре он предложил ей присоединиться к нему в Берлине, где он навещал своих родителей. вовремя оформить правильные бумаги, и он вернулся в Россию, так и не встретившись с ней, хотя они продолжали планировать это. В 1931 году, когда она узнала, что Пастернак расстался с женой, она, кажется, испытала какую-то панику. Она писала своей подруге Раисе Ломоновой: мы можем быть вместе. Но катастрофа встречи все откладывалась. Вероятно, она боялась быть отвергнутой как женщина. Цикл ее стихов, Wires , представляет собой выдающийся пример стихов, которые он почерпнул из нее. Два из них были в моей предыдущей подборке, но оба здесь изменены, а остальные 12 теперь включены. Единственным другим поэтом, которому Цветаева писала с таким же воодушевлением, был Райнер Мария Рильке в 1926 году. Переписка началась после того, как Леонид Пастернак, отец Бориса, художник, получил письмо от Рильке, чей портрет он написал во время визита немецкого поэта в Москву. В своем письме Рильке хвалил стихи своего сына, которые ему удалось прочитать во французском переводе, сделанном Полем Валери. восприняла эту возможность с энтузиазмом, может быть, даже слишком с энтузиазмом для Рильке, который лежал смертельно больной в санатории. отказ. Есть грустная открытка из Бельвю от 7 ноября 1926, на котором Цветаева пишет просто: Дорогой Райнер, Элегия, которую она написала на его смерть в конце 1926 года, была с большим красноречием проанализирована в эссе Иосифа Бродского «Сноска к стихотворению». он помещает его, чтобы начаться на «High C». В нем мы переносимся из обычной болтовни литературного мира, чтобы оглянуться на землю, как будто из театральной ложи далеко во вселенной. Интересно, ты когда-нибудь думал обо мне? У Сережи и Марины до переезда в Париж был еще один ребенок, сын Георгий. болели, и Цветаева пыталась поддерживать свои финансы за счет статей в русскоязычной прессе и благотворительных пожертвований от более богатых друзей. Время от времени она читала, для чего ей приходилось выпрашивать простое моющееся платье у своей чешской подруги Анны Тесковой. Как она писала в письмо Тесковой: «Нас пожирают уголь, газ, молочник, булочник. единственное мясо, которое мы едим, — это конина». Сережа перешел от поддержки евразийского движения к работе непосредственно в Союзе репатриации русских за границу. От этой организации он получал небольшую зарплату. Цветаева очень мало интересовалась характером этого произведения. Ее собственная изоляция среди белоэмигрантов росла, и не только из-за ее отказа подписать письмо, осуждающее Майковского как поэта после его самоубийства. «В Париже, — писала она своей чешской подруге Анне Тесковой, — ненавидит меня; они пишут обо мне всякие гадости, всячески упускают меня из виду и так далее». К сожалению, она стала чувствовать себя такой же изолированной и в собственном доме. Алье, когда-то такой близкой, стало легче общаться с отцом. И Сережа, и Аля двигались к идеалам социализма по мере развития тридцатых годов. Как только Аля получила паспорт от советского режима, она самостоятельно вернулась в Россию. Сереже никогда не будет легко сделать то же самое. следовательно, маловероятно, что наемный убийца причастен Сережи к убийству перебежчика Игнаса Рейсса в сентябре 1937 года. Цветаева ничего не догадывалась о его деятельности, пока советский режим не организовал его возвращение в Россию, чтобы предотвратить его арест. полиция допросила ее, она не могла поверить, что Сережа виновен в таком предательстве. С его отъездом у нее больше не было никакого источника дохода. Ни один эмигрантский журнал не опубликовал бы ее. Друзья, которые когда-то поддерживали ее, отвернулись. . Какое-то время она снова жила в Праге. Немецкое вторжение сделало это невозможным. К 1939 году у нее и Георгия не было другого выбора, кроме как последовать за Эфроном обратно в Россию, как когда-то она последовала за ним в изгнание; как собака», — отметила она в дневнике, который написала на борту «Марии Ульяновой» 12 июня 1939, повторяя ее предыдущее обещание. Никто не предупредил ее о сталинском терроре, даже Пастернак, который ненадолго встречался с ней в Париже в 1935 году во время мирной конференции, которую она назвала «несовещанием». ‘, уже поглотил ее. Она обнаружила, что Эфрону дали небольшой дом в Болшево, недалеко от Москвы. Другие новости были обескураживающими. И ее сестра Ася, и ее племянник были арестованы. Ее старый друг князь Мирский, убежденный коммунист и блестящий литературный критик, также был заключен в тюрьму. Осип Мандельштам был мертв. Цветаева чувствовала себя одинокой в Болшево, даже когда ее оставшаяся в живых семья все еще была с ней. Другие члены семьи были членами группы советских агентов, завербованных Сережей во Франции. Ее сын, красивый молодой человек, наслаждался подростковым возрастом. флирта. У Цветаевой не было ни времени, ни сил, чтобы написать что-то кроме обрывков. «Помои и слезы», — записала она в блокноте. Год заключения фашистско-советского пакта был кризисным. Дальше было еще хуже. Сначала Алью арестовали и жестоко допросили; в результате она заклеймила Сережу как французского шпиона. Алья была приговорена к 15 годам ГУЛАГа, несмотря на ее «признание». Затем был арестован и сам Сережа. Когда Цветаева приехала в Москву, она обнаружила, что старые друзья боятся с ней встречаться, как с родственницей осужденных. Даже Эренбург был резок и озабочен. Пастернак принял ее без малейшего интима на вечере для грузинских друзей. встретиться с нею на квартире Виктора Ардова на Ордынке — поступок некоторый мужество, так как ее собственный сын Лев уже находился в лагерях. «Поэма без героя», иронически отметив, что Цветаева возражала против использования ею фигур из комедия дель арте .Цветаева прочитала свою часть «Покушения на комнату», которую Ахматова сочла слишком абстрактной. Две женщины были очень разными существами. Цветаева не считала себя красивой женщиной. Она как-то пренебрежительно заметила, что, хотя она и будет самой важной женщиной во всех воспоминаниях ее друзей, она «никогда не считалась в мужском настоящем. «После того, как ее роман с Родзевичем закончился, она остро написала своему молодому другу Бахраху в Берлин: «Быть любимой — это то, чем я не овладела искусством». И все же у Цветаевой было собственное чувство величия. Она знала, что принадлежит к лучшим поэтам своего века. Она не совершила ошибку, стирая различие между служением поэзии и служением Богу, так же как не допустила бы для поэзии утилитарной надежды на то, что Искусство может принести гражданское благо. В заключительном отрывке из «Искусства в свете совести» Она поясняет: «Быть человеком важнее, потому что это нужнее. Врач и священник важнее в человеческом отношении, все остальные важнее в социальном». Цветаева писала не более чем обрывки журнала в течение почти двух лет. Когда немцы вторглись в Россию в 1941 году, Цветаева эвакуировала себя и Георгия в Елабугу в Татарской республике, через реку Каму от Христополя, где Союз писателей проживал ключевых писателей. работы для нее не было. Ее нерешительность была очевидна для Лидии Чуковской, подруги Ахматовой. Может быть, она услышала тогда, что Сережа уже был расстрелян на Лубянке. Каков бы ни был спусковой крючок, охватившая ее депрессия усугубилась неприязнью Георгия, когда она вернулась в деревенскую избу в Елабуге. |